ИФЗ АН СССР и мехмат МГУ
О коллегах и друзьях
В 1967 году я окончил мехмат МГУ и стал искать себе работу. Распределили меня в Вычислительный Центр министерства авиационной промышленности, но ни я не хотел туда идти, ни они меня не жаждали там видеть – и я, получив свободное распределение, начал ходить по разным местам и предлагать свои услуги – разумеется, по "наводке" знакомых. Диплом мой был связан с магнитной гидродинамикой, но чем заниматься далее – было решительно всё равно. В одном академическом институте после очередного представления ко мне подошла приветливая моложавая женщина (как выяснилось – доктор наук) и сказала, что у её мужа, Алексея Алексеевича Гвоздева, в Институте физики Земли в отделе волновой динамики есть вакантное место младшего научного сотрудника. Знак судьбы…
Через неделю я пришел на Б. Грузинскую улицу в ИФЗ для разговора. Выяснилось сразу, что зав. отделом вовсе не Гвоздев, а молодой человек с намечающейся проседью, сидящий в кресле, закинув ногу на его ручку. При моем появлении он не пошевелился, не предложил снять пальто (было уже начало ноября), а попросил рассказать дипломную работу. Прямо в пальто стоя у доски, несколько недоумевая – отчего такой холодноватый приём, я, уже в который раз, сделал маленький доклад. Ответил на несколько вопросов (довольно толковых, что меня опять-таки удивило – ведь допрашивал меня упругист и пластичник). После чего сидящий в кресле, Борис Викторович Костров, убрав ногу с ручки кресла, попросил меня снять пальто, и мы прошли в дирекцию. После короткой беседы (заместитель директора Евгений Виллиамович Карус обратил внимание на то, что тематика диплома сильно отличается от основных тем лаборатории – но Костров был тверд: уравнения, мол, «не пахнут») мне заявили, что через десять дней я могу выходить на работу.
Так я попал в небольшой коллектив совершенно удивительных людей, каждый из которых уже имел заметное имя в ученом мире. Все старше меня минимум на 10 лет. Интересно, что ранее этим отделом заведовал профессор Никита Вячеславович Зволинский (впоследствии я обнаружил, что мой университетский диплом был подписан им). Причем научная щепетильность профессора была настолько гипертрофирована, что практически никто из его сотрудников не защитил диссертации – кроме двоих: провинциала из Крыма Бориса Кострова и москвича Леонида Флитмана. Когда Зволинский ушел в новый, незадолго до этого открывшийся, академический Институт Механики, и Флитман ушел с ним – Костров естественно стал во главе лаборатории. Свойственный многим мехматянам снобизм,
(Техники мы изучаем законы,
Физиков мы превращаем в ученых,
Всех остальных мы разложим в ряды!
Мы мехматяне – и этим горды!
Факультетский фольклор…)
присущий тогда в некоторой степени и мне, столкнулся с очень профессиональной творческой атмосферой в среде моих новых коллег, каждый из которых был уже сложившейся личностью с нетривиальным подходом и к науке, да и к жизни. По счастью, я довольно быстро разобрался – что к чему... стало понятней, что неважно, где учился человек, а важно, чем его наградили высшие силы... (Костров, например, окончил Симферопольский пединститут, в силу "исторических" обстоятельств).
И вот я на рабочем месте, за огромным письменным столом, в большой светлой комнате, которая во времена оны служила операционной в предшествующей истории здания – в нем располагался в двадцатые годы медицинский институт… Меня попросили подготовить доклад, на произвольную тему в рамках теории упругости, просто чтобы прощупать, что называется, новичка. Листая разные книжки, я наткнулся на очень красивую задачу о нити с бусинками, в которой известны два спектра резонансных частот, – по этим наборам следовало найти распределение самих бусинок на нити и их массы. Через месяц с небольшим я рассказал на семинаре эту задачу (изящное ее решение было известно) – и удивился, какой интерес вызвала она… потом я узнал, что это простая модель так называемых обратных математических задач, весьма актуальных в геофизике. После семинара я почувствовал, что стал членом коллектива…
Через несколько месяцев лаборатория моя «пошатнулась» – пятеро сотрудников подписали письмо в защиту Есенина-Вольпина (всего в ИФЗ подписантов было шестеро). Не предложили подписать письмо Кострову, известному своими прокоммунистическими взглядами. Не предложили и мне, не имевшему к тому моменту ни имени, ни самостоятельных научных работ. Может, впрочем, меня просто пожалели, ведь я только-только появился в институте, а ожидались репрессии, которые и не замедлили последовать, в смягченном «академическом» варианте. Но все же двоим подписантам – Григорию Сергеевичу Подъяпольскому и Борису Сергеевичу Чекину – пришлось уволиться…
Википедия пишет об этом событии:
Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, сын поэта Сергея Есенина, известный математик и правозащитник… в феврале 1968 года вновь заключён в спецпсихбольницу. В связи с этим ряд известных математиков подписали так называемое письмо 99
с протестом против насильственной госпитализации Есенина-Вольпина.
В самиздате распространяется составленная им «Памятка для тех, кому предстоят допросы», ключевым тезисом которой было утверждение, что нормы советского процессуального права вполне пригодны для того, чтобы на законных основаниях уклониться от соучастия в преследовании инакомыслия, не прибегая ко лжи или запирательству.
На открытом партсобрании, собранном для обличения подписантов, выступавшие умеренно честили «провинившихся». Формальное «бичевание» было прервано неожиданным живым выступлением Игоря Николаевича Галкина, наивным по форме, а по-существу мужественным, в защиту позиции людей, которых он считал своими друзьями. Разумеется, это ничего не изменило, но запомнилось присутствующим на всю жизнь. Игорь Галкин, участник антарктической экспедиции, геофизический просветитель, поэт и просто славный парень – к чести его начальства, был «спрятан» от карающих органов в очередной экспедиции, и его необычная эскапада осталась без последствий, хотя институтская партийная верхушка была поставлена в неловкое для себя положение. С Игорем мы впоследствии познакомились и дружили до конца его дней… На мою защиту он сочинил (и зачитал) целую поэму, которую я бережно храню.
Упомянутый мной выше Григорий Сергеевич Подъяпольский был очень яркой личностью – крупнейший специалист по теории цунами, стихотворец и видный деятель диссидентского движения. Во время очередной высылки из Москвы скончался от инсульта 50-летним.
Тут надо сказать о Борисе Кострове и его отношениях с коммунистическими идеями: он, сын репрессированного профессора Томского университета, (да еще к тому же проведший детство в оккупированном Крыму), вступил в партию в середине 60-х, как и многие из ученого народа, считающие, что чем больше будет в ней умных и порядочных людей, тем будет полезней для страны. Идеализм своего рода… Кстати, получше узнав его с годами, я понял и причины его эпатажного поведения, с которым я столкнулся в первый день знакомства – тут скорее всего маска, прикрывающая провинциальную стеснительность. А о коммунистических взглядах Бориса Кострова (с которым я по молодости ожесточенно спорил на эту тему) надо сказать особо. Да, доверительно сообщил он мне, коммунизм будет на Земле, но только когда на ней останется население примерно Нью-Йорка. Предвосхитил, как говорится, теорию «золотого миллиарда»…
***
О Кострове – ученом и мыслителе, лучше всего расскажет его "ревнивый соперник" известный механик Геннадий Черепанов (это отрывок из его американских мемуаров):
«…еще в 1960 году я познакомился с Борисом Костровым, постоянным участником большинства семинаров. Он работал в отделе Зволинского, в Институте Физики Земли АН СССР. Должен, наконец, признаться, что, пожалуй, ему больше, чем кому-либо другому, я обязан открытием инвариантного интеграла, которое я опубликовал впоследствии. Блестящий аналитик и прозорливый ученый, Костров интуитивно чувствовал этот интеграл и, по существу, использовал его частные случаи в некоторых динамических задачах, без всяких специальных подчёркиваний его инвариантности, которая, как я понял впоследствии, казалась ему элементарным фактом, не заслуживающим особого внимания.
Кроме того, он был полностью сфокусирован на одной трудной задаче динамической теории упругости и в то время был чужд всему, кроме этой задачи. Эту задачу я поставил ему на одном из первых семинаров, когда узнал, что он занимается динамическими задачами теории упругости. Я сказал ему: « Я пытался решить динамическую задачу о движении трещины с переменной скоростью, но пока не смог её решить, однако чувствую, что её решение можно найти. Попробуйте её сделать».
Конечно, это был мощный стимул для болезненно-честолюбивого и страстного Кострова: «Решить задачу, которую не смог решить даже Черепанов!».
С тех пор он постоянно занимался этой задачей, рассказывал мне о трудностях ее решения (я сказал ему, что больше ей не занимаюсь) и, наконец, решил ее через четыре года.
Совершенно блестящее решение, которое оставило далеко позади всех заграничных авторитетов, даже самого великого в этой области, американского ученого Фройнда, который долго, но без успеха, занимался этой проблемой. По моему мнению, Фройнд не составляет и десятой доли Кострова, по творческому таланту. А Фройнд — один из самых почитаемых в США ученых, президент Национального Комитета США по теоретической и прикладной механике.
Перед своим докладом этого решения на семинаре, Костров, как сейчас помню, в красивом ярком свитере, сказал мне: «Наконец, я ее решил. Я искал это решение далеко, а оно оказалось здесь!» - и он провел рукой по горлу.
Костров — настоящий русский гений, к сожалению, полузабытый и неоцененный. Он всю жизнь страдал от недостатка внимания к его достижениям. Надо сказать, что дружеских отношений у нас никогда не было и не могло быть, по вполне понятным причинам. Позже он даже критиковал мою работу об инвариантном интеграле…»
***
Остается еще одна загадка Кострова – как он, трудоголик, на протяжении нескольких десятилетий терпел меня со всеми моими музыкальными увлечениями… И ведь практически ни слова упрека… Вспоминается один случай, когда перед очередным Новым Годом я недели три не появлялся в лаборатории – были важные театральные занятия! В канун Нового Года я позвонил в институт и говорю, мол, Борис Викторович, поздравляю с наступающим праздником… я вот тут некоторое время не был на работе, у меня болело ухо (и впрямь в этот момент у меня стреляло в ухе). Выслушав эту ахинею, Костров произнес ледяным тоном: – «Какой кошмар…». Стало стыдно… но это единственный раз за все годы, когда я услышал укоризну из его уст…
Такой тип, как Костров, мог бы привить молодому человеку в моем лице комплекс неполноценности, но я несколько приободрился, когда обнаружил в нем полное отсутствие музыкального слуха. Что, впрочем, он полностью компенсировал лингвистическими способностями: выучил польский по юмористическому журналу «Шпильки» и впоследствии читал лекции по-польски, совершенно свободен был в английском, а как-то на детских каникулах с дочкой овладел испанским…
Что до меня, то однажды Костров сказал мне: «Виктор Наумович, пора защищаться…». Что и произошло через год после разговора, в 1984 году, аккурат в Татьянин день, что является датой основания московского университета...
Совсем недавно, из уст моего товарища по ИФЗ, который теперь живет в Израиле, до меня через тридцать с лишком лет донеслись слова Кострова об одной моей работе, вошедшей в диссертацию: «На базарной площади, среди людей, в грязи – нашел золотой слиток…». Мне он в жизни ничего подобного не говорил.
Кстати, процедура защиты подарила мне новых друзей – я ездил в новосибирский Академгородок в Институт Геологии и Геофизики Сибирского отделения Академии Наук на предзащиту, которая происходила на семинаре доктора физ.-мат. наук Сергея Васильевича Гольдина. Сережа Гольдин был романтической натурой, сочинял неплохие стихи и часто читал их на своих докладах. Впоследствии Сергей Гольдин стал директором своего института и академиком "большой" академии. Когда он бывал в Москве, заезжал порою ко мне, и мы обменивались "творческими" достижениями. К сожалению, его уже более нет с нами...
Почему я так надолго задержался в науке?.. Слово наука я здесь произношу условно – тех, кто работает в научных учреждениях, принято именовать учеными. Я уже упоминал в этих записках моего друга Эрика Портнягина, геолога и поэта, – напомню, что однажды он показал мне в югославском журнале название статьи о себе – "Научник пише стихове". Мне страшно понравилось словцо "научник", которое и означает "ученый" по-сербски. Теперь я употребляю этот термин для разделения ученого люда на истинных ученых, идеологов и реформаторов (Ньютон, Эйлер, Эйнштейн, Остроградский... Костров...) и "научников" (к коим и себя отношу), служащих науке по мере скромных сил... Их, разумеется, большинство подавляющее, "научников" то есть... Борис Костров однажды, в разговоре об одной солидной научной даме (которая была доктором наук и автором многочисленных публикаций), – довольно ядовито заметил, что десять подпрыгиваний на двадцать сантиметров не заменят одного прыжка на два метра...
Так почему я не уходил из института, несмотря на довольно интенсивные занятия музыкой и театром? Ну, задачки меня всегда, с детства, занимали. Главное же, мне кажется, в той потрясающей атмосфере свободомыслия (хотя бы и в академических рамках), которая после университета продолжилась в ИФЗ.
Чтобы возможный читатель почувствовал, о чем я тут толкую, расскажу, как моя лаборатория переводила книгу классика геофизики сэра Гарольда Джеффриса "Методы математической физики". Каждой главе предшествовал некий литературный эпиграф, а перед главой о бесселевых функциях таким эпиграфом был отрывок из "Алисы в стране чудес".
Мышка говорит: это длинная и печальная история... (very long and sad tale).
Алиса: хвостик (tail) действительно длинный, но почему же он печальный?
Фокус был в том, чтоб в переводе сохранить игру слов. Один из вариантов перевода...
Мышка (взмахнув хвостиком): это длинная история и у нее печальный конец.
Алиса: конец действительно длинный, но почему же он печальный?..
Кстати, буквально все варианты перевода были сомнительны с точки зрения подтекста… уж не помню, какой победил…
В ПРЕДЧУВСТВИИ НОВЫХ ВРЕМЕН...
В 1983 году, летом, я провел месяц в Комплексной Сейсмологической Экспедиции (КСЭ) в Гарме, в горах Таджикистана. Гармская долина расположена между голым Памиром и лесистым Тянь-Шанем. Одна из историй, слышанных там.
Незадолго до моего приезда в экспедиции была корпоративная вечеринка. Мне рассказали следующий эпизод как анекдот.
К знаменитому сейсмологу Виталию Ивановичу Халтурину подошел полупьяный рабочий-таджик, много лет работавший в КСЭ, с огромным уважением и любовью относившийся к нему. Сказал примерно так – вы, мол, человек замечательный, – когда ваших резать будем, то вас зарежем легко и без боли…
История казалась смехотворной, но времена эти быстро наступили…
Я отыскал в интернете записки Виталия Халтурина, ушедшего из жизни в Штатах в 2007 году. По его воспоминаниям видно, что ничего не приукрашено в истории с рабочим-таджиком…
***
Институт физики Земли... важная страница моей творческой жизни, я служил в институте до 2004 года, то есть до официального выхода на пенсию.
Лаборатория моя серьезно изменилась в новые времена… Костров уже несколько лет как покинул этот мир, и понятно, что отсутствие такого мощного генератора идей совершенно изменило научную атмосферу, да и тематику.
В ИФЗ Российской Академии Наук у меня осталось много друзей, некоторые из которых занимают ключевые позиции в современной геофизике. Бывают на моих концертах, чем я, конечно же, горжусь.
В 2018 году Институт физики Земли РАН праздновал свое 90-летие. В рамках этого события было несколько заседаний Ученого Совета, на одно из которых я был приглашен. Член-корреспондент РАН, Геннадий Соболев рассказывал об одной, ныне снова актуальной, прогностической теории, в основе которой лежали идеи Бориса Кострова (а я был соавтором статьи). Так что моя дружба с ИФЗ продолжается...
Виктор Н. Фридман
май, 2019
***
В этих заметках я не уделил должного внимания моим университетским годам, а ведь пять лет на мехмате МГУ совершенно определили мой дальнейший путь – и в научных занятиях, и в музыкальных. Сформировали мои взгляды на природу вещей, и подарили мне друзей, которые эти взгляды разделяют.
***
Симон Сирота, один из самых талантливых студентов на курсе, тополог, мой близкий товарищ, сочинил стихи для вступительно-заключительной песенки в факультетском спектакле «От Неандертальца до Фихтенгольца», там были такие строки:
… Мы интеграл с ключом скрипичным скрести-
Ли, нам с потомством повезло,
Хоть в голове пришлось усердно скрести,
И часто не хватало нам слов!
Поём мы песенки те на факульте-
Те, а быть может и не те,
Но виноваты ли мы, если хоте-
Ли оказаться на высоте!
Хотим и дальше с этой песней идти,
Пробив семестрами года,
И нашу мать-мать-мать-мать-математи-
Ку не забудем мы никогда!
Недавно я спросил Симона, помнил ли он, кто сочинил мелодию этой затейливой песенки?
– Кто, кто… ты и сочинил… по крайней мере, я ее от тебя узнал…
Ну, поскольку я твердо знаю, что это не моя музыки, то ясно, что автором ее является Ленечка Эрдман , член нашей агитбригады, виолончелист, пришедший на мехмат с 4-го курса московской консерватории, переиграв руку. Леонид Эрдман стал впоследствии известным бардом. Только вот пораспрашивать его, увы, уже невозможно…
А в 2018 году ушел из жизни мой дорогой друг Симон, незаурядный математик и мыслитель... Родился он в Казани, и был прозван Казанским Сиротой, а в МГУ приехал из Саратова.
Вспоминаю историю нашего знакомства... Сентябрь 1962 года, только приступили к занятиям, и я как член курсового бюро комсомола, отвечающий за культработу – провожу вечер отдыха в общежитии... Что бы этакое придумать интересное? Я слямзил стихотворный конкурс из кафе МОЛОДЕЖНОЕ (который был тогда джаз-клубом), причем буквально украл – давались три пары зарифмованных слов, к ним нужно было пристроить стишок...
дорогой – столбовой...
земной – красотой...
строга – дорога...
Оказалось, что много у нас на курсе стихоплетов, человек двадцать принесли шестистрочные вирши. Лишь один юноша, с пушком на щеках, подал на конкурс четырехстрочную строфу, где замешал все шесть слов. Незабываемое сочинение...
Хоть блещешь земной красотою, ты строга –
Стремишься не выдать как мне дорога,
Но я протопчу столбовую дорогу,
Явлюсь – и наставлю я мужу рога!
– написало это юное создание, и я понял, что с таким человеком надо дружить!..
***
На кафедре Гидромеханики, руководимой академиком Леонидом Ивановичем Седовым, сложилась крепкая четверка друзей: Саша Попель, Гриша Сивашинский, Алик Яхот и я – мы вместе делали, в частности, лабораторные работы.
В 2013 году, на семинаре института механики МГУ, нынешний зав-кафедрой Гидромеханики профессор Владимир Павлович Карликов (бывший в прежние времена доцентом и руководителем нашей лабораторной практики) подписал бумагу, где говорится:
… задолженность вышеуказанных лиц по лабораторным работам практикума по гидромеханике аннулирована в связи с истечением срока давности (прошло 48 лет)…
Документ скреплен печатью, на которой выгравировано: "ЗАКОН АВОГАДРО"…
«Вышеуказанные лица» – профессора ведущих университетов мира… если не считать меня, простого кандидата наук…
***
Недавно я просматривал в интернете сведения об одной талантливой (и музыкальной) молодой актрисе – о Дарье Мороз. Выяснилось, что она дочь актрисы Марины Левтовой, трагически погибшей 40-летней... Неожиданные открытия – отец Марины был известный врач, Виктор Левтов, который занимался реологией крови, причем тесно сотрудничал с Сергеем Аркадьевичем Регирером, моим дипломным руководителем на мехмате МГУ. Сергей Регирер в середине 60-х занимался актуальной в те годы магнитной гидродинамикой, а также начал интересоваться биомеханикой, и первые основополагающие работы в этой области принадлежат ему. Мой близкий товарищ, профессор Александр Попель (в те годы – юный студент), которого Регирер увлек новыми идеями, всю свою научную жизнь посвятил разделам механики, близким к медицине. В 2015 году он прочел в университете Джонса Хопкинса, в котором много лет работает, курс лекций под названием "Общая теория рака" и продолжает активно развивать это направление. Кстати, еще до отъезда в штаты в середине 70-х Саша Попель написал несколько статей с доктором Левтовым. (весна, 2018)
***
На нашем курсе, поступившем на мехмат МГУ в 1962 году, немало интересных личностей, например, Дмитрий (Давид) Каждан, лауреат международных премий по математике, или, скажем, «хронист» академик Анатолий Фоменко, широко известный и как математик, и как художник.
Большинство моих однокурсников, с кем я продолжаю поддерживать товарищеские отношения, сделало успешную академическую карьеру. Есть даже филдсовский лауреат, один из первых в России, Григорий Маргулис. Мой друг, Слава Кац, автор общепризнанной языковой модели, сделал в IBM пионерскую работу в области автоматического распознавания речи, теперь это обычная функция в рядовом мобильном телефоне или навигаторе.
Некоторые же ушли из математики, и у нас есть директор Института прав человека – Валентин Гефтер, писатель – Зиновий Зиник, был художник – Александр Малышев. Есть на курсе драматический артист – Юрий Огульник, был крупный поэт, экономист и политик Евгений Сабуров…
Так что легко видеть – дифференциальный оператор «дивергенция» подействовал не только на меня, и, вообще говоря, не только на мехматян. В этих записках были упомянуты: биолог-пианист Валерий Котельников, биолог-поэт Дмитрий Сахаров (Сухарев), геолог-поэт Эрнст Портнягин, химик-балетмейстер Виктор Ширяев, физик-поэт Валерий Миляев, физик-бард Сергей Никитин, и некоторые другие удивительные «дивергентные» люди…
лето, 2014